«Божественная комедия» для чайников

Игорь Лужецкий

Данте чудовищно многослоен. И чем больше проходит времени, тем сложнее становится его понять. И я предполагаю, что мне удастся выдержать эту логику: поочередное снятие тех слоев, точнее не снятие, а раскрытие. Но помимо того, что Данте многослоен, он еще и средневеков. Это очень средневековый по своему стилю автор, тончайший интеллектуал, его произведения ни в коем случае нельзя воспринимать буквально. Это шифр, который требуется раскрыть. Что непросто. Но этого было бы недостаточно. Для того чтобы понять Данте, необходимо понять его язык, то есть посмотреть на мир глазами средневекового итальянского книжника, постигнуть (до некоторой степени, разумеется) его мировосприятие.

«Божественная комедия» ― произведение, написанное средневековым интеллектуалом для таких же, как он, средневековых интеллектуалов и (возможно) горожан, образованной итальянской публики. Произведение в духе той эпохи ― небуквальное, исполненное явных, тонких и тончайших намеков, метафор и аллегорий. Произведение, написанное для людей, имеющих очень определенную картину мира, определенные способы восприятия и понимания этого мира. И эта картина мира и эти способы мировосприятия кардинально отличаются от наших. При этом наша эпоха проявляет свой немалый интерес к этому произведению, что уже любопытно. Как писал М.К. Мамардашвили, есть один способ сделать произведение вечным: задать в нем вопрос, на который будет отвечать не одно поколение, но, когда ответ будет получен и превратится в опыт, вопрос отпадет и произведение (в форму которого был заключен вопрос) забудется. Вот вам пример: кто-нибудь из вас читал Вольфрама фон Эшенбаха? Бертрана де Борна, Кретьена де Труа? Слышал о них? Немногие ответят на этот вопрос положительно. Хотя это такие же средневековые поэты. Их не помнят, а темы, заданные Данте и Шекспиром, еще живы.

Наш путь будет напоминать путь самого Данте по аду, где мы виток за витком будем приближаться к ответу. В моих сегодняшних вариациях я сосредоточусь исключительно на той части «…комедии», которая посвящена аду; о причинах сообщу ближе к концу, иначе фокус не удастся.

Итак, круг первый

Первый очевидный вопрос, который лежит на поверхности: а не сатира ли это? Тонкая политическая сатира. Данте как будто издевается над принятой картиной мира той эпохи. Смотрите, ад разделен на девять кругов (не на семь, по количеству смертных грехов), и очень интересным образом. Мы понимаем, почему Иуда запечатан в самое дно, но почему гонители христиан: Нерон, Диоклетиан и прочие ― не там? Почему еретики и ересиархи скромно в средине ада, да и где там Арий злокозненный, Юлиан Отступник и прочие катары? Там вполне милые эпикурейцы. Милые не только моему взгляду, но и средневековому (казалось бы). Они не страшнее гностиков, не ужаснее Цельса. Так что этот ад ― не ад, предрекаемый грешнику христианской церковью. Но откуда он такой? Что это?

Данте ― флорентиец. И его система ценностей продиктована городской итальянской традицией. Мне видится, что ад Данте ― это опрокинутые вниз, отраженные ценности горожанина, точнее, пороки, противопоставленные этим ценностям. Разумеется, я сейчас говорю о средневековом горожанине, даже о средневековом итальянском горожанине, в котором тоска по единоличной власти и республиканские ценности смешались неслитно и нераздельно.

Ад описывает пороки, не ведущие к гибели души, но опасные для общества; Данте в этом вопросе скорее юрист, нежели богослов. Еретики, безусловно, опасны, но убийцы, грабители и разбойники опаснее, еще хуже лукавые советчики, а предатели Родины опаснее всех. Мне кажется, что если смотреть именно с такого ракурса, то внутренняя логика этого места становится понятнее и приобретает объяснение.

Но тут возникает другой вопрос: осознанно ли Данте это сделал? Сознательно ли он создавал картины инфернальных страданий грешников, руководствуясь логикой общественного блага, или неосознанно опрокинул в бездны преисподней картину мира общественного деятеля?

Я уверен в том, что это абсолютно сознательный шаг. Данте великолепно образован, даже по меркам своей социальной среды. Он рефлексивен. Я бы даже сказал, что он постоянно находится в этом состоянии. Я бы предположил, что его трагическое и не остывающее чувство к Беатриче было тем вечным двигателем, который заставлял его погружаться в себя и в свою мысль.

Но потратить столько времени на простую сатиру? Не верю. Простая сатира так долго не пишется. Здесь все сложнее. Это похоже на «Мастера и Маргариту», которую Булгаков писал очень долго.

Кроме того, есть прямое свидетельство автора: «Чтобы понять излагаемое ниже, необходимо знать, что смысл произведения непрост; более того, оно может быть названо многозначным… ибо одно дело смысл, передаваемый буквой, другое ― смысл, который несут вещи, обозначаемые буквой. Первый есть буквальный, второй аллегорический или моральный» (из предисловия к «…комедии», отправленного Кангранде делла Скала).

Круг второй. Эстетика

Позволю себе начать с краткого описания средневекового восприятия красоты и красивого. Красота есть божественный атрибут, то есть одно из свойств божества. Дьявольской, сатанинской, порочной красоты средневековый мир не знал.

Так как божество и божественное сверхчувственны, то и красота тоже. Да-да, подлинная красота есть явление вечное, умное (то есть умопостигаемое и только умопостигаемое), истинное. То есть красота, как часть божественного мира, является атрибутом ко всему, что с этим миром связано: красота всегда вечна, и непреходяща, и неизменна, всегда истинна, всегда сверхчувственна, всегда нематериальна. А материальное? Материальное, чувственное недолговечно и по этой причине не может быть подлинно красивым.

Красота берется не чувствами и не ими проживается. Чувства ― это только дверь, через которую вещь входит в ум. И умом она разбирается и проживается. Кроме того, чувство ― элемент материального мира, тронутого смертью и первородным грехом, то есть ему нельзя до конца верить.

При этом средневековый мир не чуждался красоты, он ее замечал, он ее видел. Он ей восхищался или осуждал. Например, святой Бернар из Клерво писал, что люди бегут в храм, привлеченные не святостью, но красотой. Здесь святой явно говорит о некоторой неуместности красоты, о ее избыточности. То есть красоту чувственную необходимо воспринимать осторожно.

А теперь вернемся к нашему герою. Он оказывается на развилке: с одной стороны, произведение должно быть красивым, с другой же ― красивый ад невозможен. Для человека Средневековья совершенно невозможен. Это в прямом смысле слова немыслимо.

И он начинает искать варианты сделать красиво и безобразно одновременно.

Первое ― это язык. Я убежден в том, что выбор итальянского языка был более чем неслучаен. И не потому, что автор хотел прославить родную Италию и родное наречье, ласкавшее ему слух. И вовсе не потому, что он не владел латынью: ею владели практически все образованные люди той эпохи. И не потому, что он хотел сделать свое произведение доступным. Наоборот, писать на народном языке в то время значило капсулировать произведение в рамках одного этноса. На латыни говорили все, кому было бы интересно читать поэтическое произведение. Все, от Дублина до Праги. А на итальянском? Латинский язык – совершенный язык, с точки зрения своей эпохи красивейший. Оспорить пальму его первенства могли лишь греческий и иврит. То есть писать на латыни – писать красиво, использовать красивое средство, яркую краску, золото и дорогое стекло. А вот писать на итальянском, народном, вульгарном ― писать некрасиво. Ад должен быть некрасив, сама «…комедия» не должна привлекать излишнее внимание к своей форме, поэтому ее не следует облекать в слова золотой латыни. Это объяснение, по крайней мере, отвечает духу эпохи, а вот объяснение про прекрасный итальянский язык и нереальный патриотизм как-то отдает веком восемнадцатым, а то и девятнадцатым.

Второе ― топография ада. Ад для средневекового человека ужасен своим эротизмом. Именно ужасен. Куча нагих сплетенных тел для средневекового человека отвратительна как картина отсутствия социальной иерархии (выраженной через одежду), это раз, и как картина, источающая заразу, это два. Средневековый мир не восхищался обнаженным телом, но опасался его, так как оно влечет за собой или грех, или болезнь. Кроме того, обнаженное тело ― это ничье тело, а вот тело, облаченное в одежду, ― это тело купца, горожанина, рыцаря... Вспомните: даже в пляске смерти тела зачастую хоть частично, но одеты. Ад ― это место заразы и место отсутствия божественного порядка, божественной иерархии.

Третье ― ад дехристианизирован. Он сверкает всеми возможными красками материи, плоти. Там есть огонь, лед, ливень, шторм, град. Но, как мы помним, идеал христианина ― это отрешение от плоти, устремление к горнему, оставление мира ради божественного. Здесь же именно мир говорит, говорит всеми доступными языками, и притом самым громким голосом.

Круг третий, Дантов

К идее, к мысли об этой лекции меня подвигла книга М.К. Мамардашвили «Психологическая топология пути», его лекции о Прусте. И вот в этой книге есть замечательная метафора: истина, похожая на ложь. Есть истина, похожая на ложь, ее хранить должны сомкнутыми устами, если более полно. Ад Данте ― это истина. Похожая на ложь. Поясню. Дело в том, что средневековая поэзия герменевтична: она сразу создавалась так, что ее необходимо было толковать. И толкования зачастую писали сами авторы, объясняя, что же они имели в виду на самом деле. Так вот, наш герой действительно описывал ад, он действительно в нем побывал, но он описывал не всеобщий ад ― он рисовал свой собственный.

«Божественная комедия» Данте ― это «Исповедь» великого Августина, написанная в четырнадцатом веке. Герой в акте саморефлексии спускается по слоям своей души, которая обращается к нему на родном итальянском языке. Там он видит своих знакомых или тех героев, о которых он читал. Ад Данте не энциклопедичен, не универсален, он предельно личен. Но именно об этом читатель, на мой взгляд, и должен был догадаться.

И вот тут один восторг и один вопрос. Начну с вопроса. Кого же предал Данте? Воистину, там, в глубине, мы встретим только себя: каждый сам себе сатана.