Автор репортажа: Марина Ахмедова
Источник: expert.ru. Публикуется в сокращении
В Свято-Спиридоньевской богадельне в Москве постоянно живут 20 тяжелобольных пожилых людей, которым нужны круглосуточный уход и любовь. "Русский Репортер" в июле выпустил большой текст “Помыть младенца Бога” о работе сестер милосердия в этом приюте: репортер Марина Ахмедова стала на некоторое время волонтером и написала, как, преодолев себя, люди превращают тяжелую и малоприятную работу в служение, а брезгливость — в радость. Для меня это один из важных примеров, что такое настоящее христианство: парадоксальное и даже немного пугающее, когда люди соприкасаются с очень мрачными сторонами жизни и помогают не самым приятным людям. Именно в этих условиях реализуется настоящее христианство без позолоты, высокого богословия и разговоров “за геополитику и традиционные ценности”. Без “добра, которое пахнет зефирками”. В этих условиях получаются настоящие подвижники и святые. В таком вот незаметном ежедневном героизме любви, в “христианском активизме” который не породит инфоповодов и очередного хайпа в соцсетях.
Сам текст довольно большой и эмоциональный, для публикации у себя я выбрала из него самые “философские” фрагменты. И конечно, учитывая тему, это очередной текст про “жестокость Бога, который такое допускает”, и снова дан единственный допустимый для меня ответ: мы не знаем ответа на вопрос “кто виноват”, но Бог очень ясно дает христианам ответ на вопрос “что делать”: помогать, спасать, любить.
Светлана, прижав подбородок к груди, натягивает на матрас простыню, отворачивает его край, давит на него локтем и завязывает изо всех сил узел.
— Я раньше… в… фитнес ходила, — натужно говорит она. — А сейчас когда? Три раза в неделю учусь на медсестру. Еще семья — муж, двое детей. Еще хобби… есть… — она натягивает простыню так, что по той может пролететь горошина, не зацепившись ни за один бугорок, — крестиком вышиваю… Так мы натягиваем простыню, чтобы пролежней не было. Когда кровообращение плохое, они могут от складки на простыне образоваться. Как струнка она должна быть! Я знаете сколько этих кроватей заправила и узлов завязала? — она завязывает под матрасом концы простыни в узел. — И это не работа, это служение. Да, деньги получаем, но в парикмахерской я получала больше.
Аннушка вдруг выпускает заряд неразборчивых звуков. Ее кожа местами на лице и руках порвана, как износившаяся ветхая одежда. Она не улыбается ртом, но в ее лице, превратившемся в неподвижную маску, считывается какое-то ощущение улыбки.
— Улей ты мой, — говорит ей Светлана, и Аннушка выдает новый рой звуков. — Правда же, она на улей похожа? — смеется Светлана. — Когда я вечером домой ухожу, Аннушка мне может сказать: «Спасибо, Катя». Катя — ее внучка, она приходит к ней иногда. Я как-то ответила: «Аннушка, ты знаешь, а я не Катя, я Света»… А вы знаете, что я сюда через мужа пришла? Он мой спаситель, мой благодетель. Он атеист. Мы, люди, такие эгоисты… Я раньше всегда мужу говорила только «дай, дай». А человеку нужно отдавать, чтобы любовь почувствовать! Но мне все было мало, подарков было мало. Господи, как же он меня терпел? Это было невыносимо, как я его трепала! И все не могла найти покоя. Поэтому пришла в храм. Выхожу оттуда, вижу — объявление висит: «Требуются сестры милосердия». Муж сейчас не может понять, куда делась его прежняя жена, которая всегда ходила с маникюром. Говорит: «А-а! Вы все сумасшедшие, раз верите во всю эту Библию! Кто-то ее написал, а вы верите». Но там ничего противозаконного не написано. Чему учит нас Христос — радоваться и не бояться? Отдавать? Сначала у меня было такое возмущение: «Ка-ак? Ты моей веры не понимаешь?! Я с тобой хочу своей радостью поделиться, а ты!..» Потом я увидела, что я своим напором его еще больше пугаю. И стала просто его любить — по-христиански. Я сказала ему: «Я тебя люблю таким, какой ты есть. Но у меня жизнь одна. Прими ее такой, какая она есть». И смотрю, он к людям стал мягче маленечко и к животным. Тут как-то раз я лежу с вирусом, у меня температура. Говорю ему: «Ты как чувствуешь себя? Не заболел?» А он отвечает: «Слава Богу, Господь милует». Лежу я и думаю: «Господи, лишь бы не спугнуть…» Он противится, а душа отзывается. А если душа сострадает, испытывает к кому-то жалость и отзывается, значит, человек уже не атеист. Да, это я и хочу сказать — атеистов нет! Ну а с Богом оно проще как-то. И еще тут ты учишься любить человека не за то, что он какой-нибудь золотой, а за то, что он есть.
(...)
— Я вышла замуж, — тихо говорит Светлана, когда сестры расходятся, — в семью атеистов. А я из верующей семьи. Я веру в Бога с молоком матери впитала. Но в семье мужа были другие устои. Они мне говорили, что вера — это бред. Я закачалась — начала сомневаться. Тогда я тот грех, о котором вам говорила, и совершила. Сейчас бы я уже такого не сделала. Но себя не прощу… А что сейчас меня может «закачать»? Ничего! Но сыночек у меня сейчас в состоянии «укачивания». В школе над ним смеялись — что у него крест. Серебряный хороший крест. Он говорил: «Мама, надо мной смеются! Вера — это пережиток старых лет, ты как бабка доисторическая! Ты должна современной быть, сейчас такой технологический прогресс. А ты веришь в какого-то дедушку на небесах». Я говорю: «Сын, вот что бы ты ни говорил, делай как хочешь, думай как хочешь, сердце мое всегда с тобой. Только крест не снимай. Ты мне обещаешь? Обещай!». Он пережил этот год, все эти издевательства одноклассников, но его до сих «укачивает». Я не могу отвечать за поступки своих детей. Меня тоже качало. А он читает интернет и спрашивает меня: «А если снова будут гонения на христиан? Я тебя из дома не выпущу. Ты в храм не пойдешь. Ты откажешься от Христа!» — «Нет».
— А если смерть будет грозить?
— Нет.
— Мучительная смерть?
— Нет.
— Как вы можете с такой уверенностью говорить? Человек сам себя не знает…
— Конечно, я знаю себя. Нет. Ну нет. Нет. Нет. Нет. Да, человек сам себя не знает. Но человек должен знать свой настрой. Нет, понимаете? Нет!
(...)
Светлана расчесывает Аннушку, собирает ее волосы в жидкий хвост. При помощи кокона пересаживает ее на кровать. Аннушка выпускает из кокона рои криков и воплей. Ей страшно.
— Ба! — наклоняется к ее уху Светлана. — Кушать будем?! Хотите ее покормить? А почему нет? Берите-берите ложку, не бойтесь. Но смотрите, она запросто может в вас плюнуть.
(...)
Светлана идет по темному коридору. За ней, хрипло сопя, бежит терьер. Ночь. Белеет плат Светланы. В палатах спят или забываются не дневным, а ночным покоем. «Бада-бада-бада», — сонно гудит Аннушка.
— Я уже всех накормила, перевернула, — шепотом говорит Светлана. — А теперь пойдемте со мной генералить — промывать тазы, полочки, дезинфицировать. Я все хотела вас с Таней познакомить. Ей сорок два года. Она такая хорошая. Четвертый инсульт… А я все думала над вашим вопросом, — она закрывает дверь в кафельную комнату с тазами и кувшинами, — вы меня спросили: сколько в моем служении процентов для Бога, а сколько для людей. Я всю среду и четверг думала. Помните, вы сказали, что если человек помогает, только чтобы Богу угодить, то это неискренняя, ненастоящая помощь? Я пока не знаю ответа на ваш вопрос. Но мне так хочется научиться служить людям! А эти люди — они же младенцы Бога. Он же дал заповеди блаженства нам… Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю, — шепотом говорит она. — Блаженны плачущие, ибо они утешатся. Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут. Я — блаженная милостивая?! — Светлана закатывается смехом. — Да вы же меня, Мариночка, совсем не знаете. Как вы можете такое обо мне говорить? Я грешная.
— А почему блаженные милостивые или кроткие не могут быть грешными?
— Наверное, могут. Качаются, поднимаются — и снова идут… Помойте судно. Или вы опять брезгуете? Вы мойте, а я скоро пойду Танечке таблетки давать. У Верочки сегодня перепады давления. Я девочек всю ночь буду поворачивать через каждые два-три часа. (...) Неправда! Неправда! Жизнь — это дар, даже в таком состоянии. Я много думала об этом — почему вот так? Почему дается людям вся эта боль? Может, мы сами отходим от Бога, и Он нас уже не может покрыть и помочь нам? Но самое главное — мимо не пройти, — она ставит мокрые тазы вверх дном на полку.
Под ноги ей бросается тявкающий терьер. Светлана берет собаку на руки, прижимает ее стриженую голову к щеке.
— Буся раньше у заводчиков жила — издевались над ней, рожать заставляли. А как состарилась, избавились от нее, — говорит Светлана. — А между прочим, Буся тоже несет свой крест. Свой собачий крест. Она с нами бегает по нашим делам, ночами не спит. Мы все ее любим…
Светлана ненадолго прислоняется к кафельной стене, улыбается.
— А что я делала сегодня? — спохватывается она. — Какие у меня дела — утром встала, детей накормила, побежала на практику, там мыла процедурный кабинет; прибежала домой, села писать отчет. Печатала-печатала. Погладила халат и на смену пошла. Завтра со смены на практику пойду. Ночь пропущу. Но, может, завтра вечером посплю. Потом упаду от усталости и встану отдохнувшая. Я в этом нахожу свое счастье — каждую минуту служить людям! Счастье — когда ты делаешь, но ничего не получаешь взамен. Если ты чего-то ждешь, это уже корысть.
(...)
— Лучше расскажите сначала, — говорю я, — почему ваше добро, о котором вы постоянно говорите, непременно должно пахнуть какашками?
— А чем оно должно пахнуть? — серьезно спрашивает она. — Зефирками? Добро никогда не пахнет зефирками. Но вот что я поняла и о чем хотела вам сказать. Я думала два дня и поняла: вот я — не монахиня. Я не могу служить Богу, как монахи — они отдают ему тело, душу, жизнь. А я обычный грешный человек. Как же мне быть? И вот что: надо служить людям так, чтобы угодить Богу. Во как надо!
