О нелюбви. Две истории и одно послесловие
26.12.2018
2995 просмотров
Авторы "Меньше ада"

Автор: Ксения Грядунова 


Мы не виноваты, и все-таки мы в ответе. 

Г. Гессе


"Тебе нужна какая-то особенная любовь?"


Ты потерял деньги: просто не помнишь, куда засунул. Ты не талантливый ребенок, погруженный в свои не по-детски необычные думы ― ну, как показывают в кино. Тогда бы мама тебя простила. Или ты сочинил бы гениальную увертюру потом, и все бы простили тебя за потерянные сегодня бумажки. Но ты, идя в магазин, не думал вообще ни о чем: смотрел под ноги. А теперь ― только стоять у двери и не двигаться. Руки краснеют (а где варежки?), и мысли отделяются от тела, и тебе кажется уже немного со стороны, что все хорошо. Что, наверное, так можно стоять даже всю жизнь. Это безопасно. Тепло. И точно не будет открытой двери и резкого взгляда: почему без хлеба?

― Мальчик, ты потерялся?

― Нет.

― Ты из этого подъезда, из какой квартиры?

Вот оно. Никогда нельзя достоять до конца. Обязательно кто-нибудь снова придет, чтобы открылась дверь и случилось: почему?

― Шестьдесят.

― И чего ты тогда стоишь?

Она распахивает деревянную, на пружине, дверь. Тебе сразу хочется плакать. Она такая добрая, она не знает, что ты потерял деньги и что ты ни о чем не думаешь, как всегда, ― мама всегда так говорит: «Хоть какая-то мысль посещала твою голову, пока ты делал эту чушь?» Когда ты делаешь глупости.

― У тебя руки уже синюшные. Ты чего под дверью-то стоял?

Ты беззвучно рыдаешь. Тебе жалко всех и особенно бумажки, которые там в холоде где-то из-за тебя лежат, примерзают своими пузиками к холодной корке снега и уже никогда-никогда, понимаете, никогда не будут в тепле.

― Сейчас мы найдем твою квартиру. Ты же уже большой, не стыдно плакать?

Он не большой, он рослый ― так обычно отвечает мама. Но все всегда думают, что ты большой. И будут думать.

Зачем? Зажмуриваешься. Звонок. Дверь открывается.

Вдох.

Маме так неудобно. Она послала тебя за хлебом, а тебя принесли как потерянную вещь и без хлеба. Она удивлена. Благодарит. Растирает руки чем-то мокрым, вздыхает. Не спрашивает про хлеб ― послала отца. А ты все думаешь про те бумажки, прилипающие к снегу, и рыдаешь.

«Ну не били же тебя ― нормальное детство»


12 лет, я лежу в темноте, мне страшно отчего-то. Почти нечем дышать. Я начинаю плакать, хочу, чтобы мама услышала, потому что мне кажется, что без нее я: не смогу не смогу не смогу. Мама не слышит. Я боюсь идти, потому что знаю, что они спокойно спят, а тут приду я, и они так удивятся, папа рассердится. Мама? Не знаю. Я иду. Мама встает, ложится со мной. Может, даже берет меня за руку. Этого я уже не помню. Помню, что думаю, вдруг я проснусь, а маминой руки нет в моей руке и теперь у меня новая причина не спать. Но уже не страшно. Но вот вторая ночь, третья, неделя. И я прихожу в спальню. Папа ругается: «Ты эгоистка». Родителя спят. Как ты можешь. Я плачу. Плачу, плачу. Какая я плохая. Родители так хорошо спят. А я лишняя.

Послесловие


«Ювеналы» кричат о правах, консерваторы затыкают уши «а мы-то выросли нормальные», скептики плюются Фрейдом, суеверные вышептывают про «наказания в трех поколениях», психологи рождают новые теории привязанностей. И за стеклом всей этой комедии остаются дети, ждущие любви, и взрослые, так ее не дождавшиеся.

«Оставьте свое набившее оскомину детство. Повзрослев, перестаньте перекладывать вину и возьмите ответственность за жизнь в свои руки». Но справедливости ложатся на плечи того, кто решается применить их к себе. В мире парадоксов ― нитей духовности ― эта же фраза, сказанная другому, приобретает лживый привкус.

Какая справедливость, если мы говорим о любви?

Любить своих детей. Так просто? Любить их с кропотливостью и трепетом, внимая просьбе маленьких сердец: спасти от мира, к которому они еще не готовы, стать утробой перед вторым рождением, чтобы через взросление они донесли хотя бы отблески рая замерзающему миру.

Что мы должны ― развить душу до божественного или сохранить его (дети-Маугли ― Руссо ― первородный грех)? Страсть к рассуждениям преодолевается через чувство причастности к любви: так или иначе ― мы ответственны. А в ответственности нет отговорок, помех, лимитов, графиков, переработок. Ответственность ― это ориентирование на отдачу.

Я спросил, как его дела, или я узнал, как у него дела? Я погладил его по голове или я пожалел его? Я дал ему задание или я помог ему научиться чему-то? Я сказал ему правильные слова или сказал то, что ему важно услышать сейчас? Я играю правильную роль или я все же наконец учусь любить?

От смелости ответить на этот вопрос зависит, кто придет к Богу в конце пути. Будет ли это Его окрепшее дитя, укутанное нашей любовью? Любовью, через которую смог пролиться Его свет и Его дитя отогрело мир сохраненным божественным теплом…

Или килограммовая панцирева броня ввалится к Богу на порог, рассыплется под Его взглядом в жесткую труху… И не коснувшееся умирающего от отчаяния мира, само чуть не замерзшее, замурованное и задушенное, с криком и плачем кинется к нему измученное ласковое дитя, которое Он когда-то поручил нам. И, конечно, получит всю нежность, по которой так томилось сердце; всю любовь, без которой так нечем было дышать... Но мир лишится райского, теплого луча, которым оно могло бы стать. А мы ― сопричастности Тебе. Ибо: «Что есть ад? Страдание о том, что нельзя уже более любить. Раз, в бесконечном бытии, неизмеримом ни временем, ни пространством, дана была некоему духовному существу, появлением его на земле, способность сказать себе: “я есмь и я люблю”. Раз, только раз, дано было ему мгновение любви деятельной, живой, а для того дана была земная жизнь, а с нею времена и сроки, и что же: отвергло сие счастливое существо дар бесценный, не оценило его, не возлюбило, взглянуло насмешливо и осталось бесчувственным».

Неужели мы подпишем себе такой приговор?