Автор: Ася Забельшанская.
Источник: Ася не спит!
Секс — это ужасно интересно, спору нет.
Я всегда так считала. Когда мне было пять лет и я узнала значение этого слова, то пришла в полный восторг. Восторг побудил меня к творчеству. В тот день я исписала словом «секс» целую стену дома у подруги, к которой меня отправили родители.
«Секс. Секс-секс-секс. Секс. Секси-секси-секси-секси-сексуальный-секси-секс. Секс!» — было коряво написано на стене моей детской рукой.
«Секс. Секс-секс-секс. Секс. Секси-секси-секси-секси-сексуальный-секси-секс. Секс!» — коряво написано детской рукой современности на стенах нашей доминантной западной культуры.
Капиталистическая культура имеет волшебное свойство преобразовывать любую ценность в товар. Товаром становятся человеческие качества, идеологии, эстетика. Стала товаром и сфера телесности.
О сексе для здоровья, самооценки и веселья говорят по телевизору и в интернете. Сексом рекламируют мороженое, пиво и духи. В глянцевых журналах об интимной сфере человеческого бытия пишут утилитарно и буднично: как о еде.
Секс на работе. За или против?
Тысяча и одно место для секса в публичных местах!
Секс втроём. Где, как, с кем?
Секс по дружбе. Плюсы и подводные камни!
Секс с незнакомцем: провернуть и выжить!
И если за творчество на соседской стене папа лишил меня приставки и погрозил пальчиком, то грозить пальчиком капиталистической культуре — скажем прямо — некому.
Да и нужно ли?
Именно об этом я и призываю подумать.
Большую часть своей сознательной жизни я была в первых рядах людей, к месту и не к месту кричащих о сексуальной революции.
Я была тем человеком, который ехидно советовал подружке: «Ну перестааань относиться к своему телу так серьёзно! Найди себе уже кого-нибудь хотя бы ради собственного здоровья. Расслабься, деточка, это просто секс, ну и что что тебе пятнадцать. Не хочешь?! Давай тогда хотя бы обсудим порно…».
Я была такой продвинутой, что была готова станцевать кадриль с ансамблем актрис взрослого кино, поцеловать каждую по-французски, а потом скопом пойти вместе спасать от угнетения темнокожих детей.
В ореоле либеральной светской этики и сексуальной свободы прошли лучшие годы моего пубертата. Что ж, не родила и не умерла — и слава Богу. А потом случилось моё совершеннолетие, и превратило ультралевую поборницу свободы и чванливую консервативную женщину.
Некоторое время назад я сидела с моей приятельницей в сквере. Я задумчиво курила трубку. Она не менее задумчиво ела пирожок из Макдональдса. Меланхоличное молчание прервала реплика моей товарки:
— Сегодня у нас на семинаре по праву рассматривали этические аспекты секса с роботами. Может ли робот быть правосубъектен в сексуальном отношении, как считаешь?
— Бездуховщина какая-то, — сказала я с неожиданным для себя ханжеством и поморщилась, — Я последнее время стала восхищаться людьми, которые воздерживаются до брака, а тут роботы, мда…
— Ты? Восхищаться? Воздержание? Ася, ты не заболела? — резонно осведомилась моя заботливая знакомая.
Действительно, не заболела ли я?
Была ли я во сне укушена патриархом Кириллом за дамскую ляжку?
Вряд ли.
Завербовал ли меня в свои ряды консервативный мусульманский джигит?
Пытались, конечно, многие. Но я не поддалась! Так что дело не в этом.
Человек по природе своей — существо весьма социальное. Я не питаю иллюзий по поводу уникальности собственных суждений. Большая часть идей, которые входят в человеческие головы, так или иначе созвучны духу времени.
Какое же созвучие мы можем обнаружить тут?
«Ма-ма, пееервое слово, главное слово в каждой судьбее…» — пели советские школьники тонкими голосами.
Прошли десятилетия. Материнская фигура сохранила свою актуальность. Но несмотря на это современные школьники тонкими голосами вместо нежного «мама» стали произносить звучное «постмодерн».
После этой фразы из под стола должен выпрыгнуть Слава КПСС со своими легендарными «постиронией» и «антихайпом».
Так что вообще представляет собой постмодерн и почему это так важно для юного поколения?
Надену на нос воображаемые очки в роговой оправе и менторским тоном поясню.
Современная социальная теория делит культуру на несколько пластов.
Модерн — пласт в конце девятнадцатого, начале двадцатого века, в котором творцы дружно отрицают идеалы старого времени и встают на путь поиска новых идеалов. Их сердца горят.
Постмодерн — пласт разочарования, который начался ближе ко второй половине двадцатого столетия. «Мы искали идеал и так и не нашли! — со слезой в голосе говорят художники и философы, — Тогда и чёрт с ним! Будем жить и без ваших идеалов, и всё похожее на идеалы высмеивать! Ха-ха-ха, нам почти не больно, ля-ля-ля…».
Подобным образом трепетный мальчик, отвергнутый своей первой любовью, надевает защитную маску и начинает цинично относиться ко всем женщинам вокруг. Теперь он не нежный юноша, а прожённый рэпер. Не романтик, а нигилист. У него теперь не «дамы», а «шкуры». В его воспалённом сознании включается психологическая защита «обесценивание».
Метамодерн — попытка найти взрослый баланс между детской верой в прекрасное и подростковым разочарованием. Она пустила свои корни в буйные девяностые. Художник Люк Тернер в своём «Манифесте метамодернизма» пишет: «мы должны освободиться от столетия модернистской идеологической наивности и циничной неискренности его внебрачного ребёнка».
Метамодерн — тот же циничный мальчик, чьи зажившие сердечные раны открывают в нём потребность вновь искать любовь и быть трепетным. И пусть его новая любовь не будет такой по-юношески наивной, зато осознанной и зрелой.
Сексуальная революция была одной из предтеч постмодернистского цунами. Наряду с обесцениванием многих прошлых этических идеалов, обесценились и «семейные скрепы». Последствия этого обесценивания просто заметить и сейчас: упоминание пресловутых «скреп» всё ещё звучит из уст многих как нелепое и комичное.
Практические предпосылки — такие как появление приличных средств контрацепции — наложились на культурные. Так, например, даже в в закостенелом СССР появилась популярная теория «стакана воды». Суть теории была проста как три копейки: любви нет, а все порхательно-щебетательные чувства сводятся к желанию удовлетворить свои сексуальные потребности — такие же базовые, как потребность в еде и питье.
И если жажду мы утоляем без особых прелюдий, то почему бы не поступать так и с физиологическими желаниями? К чему эти дурацкие расшаркивания с цветами, кино и томными клятвами у Люськиного подъезда? Мол «люблю-люблю, трамвай куплю…». Какое мещанство! Буржуазное излишество, пошлость!
Идеальной иллюстрацией этой идеи и постмодернистского отношения к сексу в целом станет строчка из шлягера Светланы Лободы:
«А может, к чёрту любовь? Всё хорошо, ты держись! Раздевайся, ложись, раз пришёл…».
Казалось бы, и впрямь. Раз пришёл, то и раздевайся, и ложись. Что, зря ноги что ли мочил по дороге? Зря дребезжал к нелюбимой на хлипком трамвайчике?
Модель отношения к сексу «как к еде» выглядит простой, логически стройной, а потому нерушимой.
Но на практике всё оказывается не совсем так. Утилитарное отношение к еде оправдывает себя уже много столетий. За это время не было замечено ни картофельной апатии, ни фруктовой депрессии, ни прочих вариаций спада интереса к миру питания. Мало кто откажется от куска торта или хорошей отбивной потому что мол "в его жизни это всё уже было и он уже в юности наелся…».
Отсюда мы можем сделать вывод, что относиться подобным образом к еде — это естественно.
Несколько иначе дело обстоит с миром — прошу прощения за пошлое выражение — плотских утех.
Со времен сексуальной революции прошло совсем немного времени — меньше столетия. И уже спустя это недолгое время СМИ самых разных сортов пестрят заголовками «миллениалам надоел секс» и «снижение либидо у поколения Z».
Почему так?
Недавно мне посчастливилось побывать на психологическом тренинге по основам политической агитации. Лектор, обаятельный бородатый психолог, громко травил байки, заливисто смеялся и задорно сравнивал меня с Ренаточкой Литвиновой.
А ещё рассказывал узнанные на психфаке МГУ знания. Рассказывал про теорию эмоций. Бородач говорил, что за каждой эмоцией кроется своя потребность. А за каждой негативной эмоцией — своя боль.
Так, за типичной российской аполитичностью и равнодушием к происходящему вокруг прячется горькое разочарование. Люди отчаялись верить в лучшее и надели маску безразличия — эдакий примитивный защитный механизм.
«Ха-ха, мне теперь плевать, а значит я больше не расстроюсь! И вы до меня не достучитесь! Я в домике, стуки-стуки за себя!» — прямо как тот бедный постмодернистский мальчик.
Ещё Аристотель говорил: «Человек — животное политическое». Интересоваться происходящим вокруг естественно для человека. Когда младенец рождается на свет, он моментально начинает всё трогать, осматривать, проверять на прочность. Появившаяся позже апатия говорит о том, что его любопытство кто-то грубо обрубил. Произошло нечто травматическое.
Активно интересоваться сексом тоже естественно для человека. Человек биологически склонен желать продления своего рода. И массовая апатичность в такой витальной области говорит о не менее роковом надломе.
Структура любой печали и разочарования всегда одна и та же. Она крайне проста, и первоклассник разберется. Вы ожидали одного, а получили другое. И это «другое» выступило в не в роли приятного сюрприза, а в роли «Мдаааа, мееее, и это всёёё? Ууууу…».
Какие ожидания от секса обрушил постмодернистский мир?
Я не биолог, не врач и даже не задорная медсестричка в распахнутом халатике — какая жалость.
И вместе с тем ими и не надо быть, чтобы знать несколько несложных фактов. Чтобы охотнее верить моим словам, можете представить, что пресловутый белый халатик я уже надела и томно говорю «Откройте рот! Дышите! Не дышите! Вот вам градусник — нате!».
Надеюсь, стало куда убедительнее.
Испокон веков влюблённость не зря приходила к людям под ручку с физическим влечением к объекту своих чувств. Когда мы любим, наш организм вырабатывает гормон нежности и привязанности — окситоцин. Этот же гормон вырабатывается, когда люди обнимаются, целуются или радостно занимаются сексом во всех его разнообразных формах.
Но зачем?!
В устойчивых парах удобно воспитывать человеческих детёнышей, которые — в отличие от маленьких кенгуру, например — ещё долго после рождения остаются беспомощными.
Человек, в отличие от какой-нибудь дикой собачки, эволюционно не может позволить себе спариться и разбежаться. После спаривания у родителей остаётся масса совместных дел по выращиванию сложного нового существа.
Ребёнку нужны родители. Для того, чтобы родителям оставаться вместе, они должны чувствовать друг к другу что?
Любовь.
А гормон любви подкрепляется чем?
Телесным контактом, в том числе сексом.
Гормон окситоцин вырабатывается не только при контакте половых партнёров, но и при телесном контакте матери и ребёнка. С самого раннего детства малыш привыкает, что к нему прикасаются те, кто его любит.
Прямая связь между касаниями и любовью созвучна человеческому стилю выживания. Поэтому все эти любовные вальсы не искусственная социальная надстройка, как в это хочется верить постмодернистам, а дань человеческой природе.
И именно поэтому, когда современный человек получает доступ к этому самому «сексу по дружбе с восемью секретаршами», но вдовесок к нему не получает той самой любви, этот древний механизм нарушается. И бедолага недоумевает, почему же чувствует пустоту.
Человек решает, что восемь секретарш — это детский сад. Он пробует секс с шестнадцатью и тридцати двумя. Постепенно его мозг вырабатывает толерантность и к этим излишествам. Ему становится грустно и непонятно. Тогда к ста секретаршам он решает подключить двух грузчиков…
Когда не помогают и грузчики, он печально вздыхает и ложиться грустить зубами к стенке. Картина маслом. Полотно называется «Наигрался!».
Эту сказку можно продлевать и продлевать — пока чувак не осознает: дело не в количестве секретарш и грузчиков. Дело в том, что он игнорирует те душевные потребности, которые удовлетворяются в скучных «скрепных» союзах параллельно с сексуальными.
Не секрет, чтопорой культуре свойственны порой весьма неожиданные ужимки и прыжки. Ещё Ницше делил её плоды на созидательные — аполлонические и деструктивные, дикие, вопиющие— дионисийские.
Зачастую человечество проходит этап развития, в который выбирает действовать не самым созидательным образом — иногда даже тем самым диким и вопиющим. Именно это мы и наблюдали в период пресловутой «сексуальной революции».
То, что философы позиционировали как дань природе, оказалось на деле антиприродной игрой. Говорят, лоси в неволе не размножается. Можно перефразировать и заключить. Люди в нелюбви не размножаются. Потому что вне любви они не выживают.
Яркий постмодернистский типаж поведения демонстрируют дети в период протеста.
Пф! Мама сказала, нельзя разбрасывать игрушки, а я говорю, можно!
Пф! Культура диктует мне брачные скрепы, а я говорю, это чушь!
Но порой стоит маме отвернуться и прохладно сказать «да делай что хочешь…» как делать уже ничего и не хочется.
И стоило культуре отвернуться и сказать «да спите с кем хотите, вот презерватив, но на всякий случай абортарий прямо у перекрёстка…» как перечить ей стало неинтересно.
Протестный азарт мгновенно прошёл и сменился скукой. Скука породила то самое поколение «асексуальных миллениалов».
«Ну разбросал я игрушки. Дальше-то что?» — задумывается наконец непослушный ребёнок.
Мировая история знала много мракобесия.
Мракобесие долго находилось в тесном союзе с институтом рынка и выливалось в адские условия для рабочих.
Мракобесие в дёсны лобызалось с институтом государства в период сталинских репрессий.
Мракобесие напропалую флиртовало с институтом школы, когда там пороли розгами детей.
Не обошло мракобесие стороной и институт брака. Истеричное требование девственности невесты, насильственные женитьбы, замалчивание сексуальных вопросов — всё это вызывает естественное отторжение.
От всего этого хочется избавиться, отбрехаться, выплюнуть.
Однако всё эти ужасы не означают, что институты рынка, государства, школы и брака не нужны в принципе. Долой этот детский анархизм. Все они —адекватно отвечают на разные общечеловеческие запросы. Они удовлетворяют наши потребности в любви, самореализации и познании.
Эти институты нужно просто очистить от культурной шелухи. С этим успешно справляются добрые приятели время и прогресс. В школах больше никого не бьют, а пролетарии в развитых странах отвоевали своё право на восьмичасовой рабочий день.
Ту же самую процедуру можно было провернуть и с институтом брака.
Однако вместо муторного отделения зёрен от плевел или же, как говорил Владимир Путин, мух от котлет, постмодернистская культура выбрала выкинуть на помойку всю идею разом.
Со схожим успехом можно выбросить ведро картошки из нежелания её чистить. Сперва покажется, что отправив килограмм в мусорное ведро, вы избавили себя от муторного процесса. Однако пройдёт час. И вы с сожалением заметите, что проголодались. А есть больше нечего.
В китайской философии есть основополагающий термин — «дао». Он переводится как «путь». Дао — источник существования, главная природная закономерность и дитя противоположностей «инь» и «янь». В этом дао созвучно метамодерну, который тоже дитя противоположностей — модерна и постмодерна.
У каждого свой естественный, природный путь — своё дао. У камня своё, у котика Васи своё и у человека тоже своё собственное. Только следуя своему дао можно достигнуть счастья и гармонии. Бег от своего дао приводит к апатии и разочарованиям.
И те самые «скрепы» куда более точная иллюстрация человеческого дао, чем теория стакана воды. Зато теория стакана воды — отличная иллюстрация дао собачки Тамары во время течки.
Культурные феномены порождают друг друга по принципу сдержек и противовесов. Так, первые консерваторы появились в противовес либеральным «ужасам Французской революции». Благодаря желанию сдержать масштабы революции сексуальной появилось, например, движение «Strait edge».
Стучится в дверь метамодерн со своим романтизмом, новой искренностью и обращением к прошлому. Именно этот культурный пласт наиболее созвучен человеку с его глубинной нуждой в любви и потребностью в осмысленности с эмпатией.
Я счастлива, что в это человечное будущее мы берём постмодернистскую раскрепощённость и не берём викторианские табу. И вместе с тем я рада, что в этом человечном будущем остаётся меньше места циничной истерии вокруг глянцевого «секса с незнакомцем». Я довольна, что её мы уже проехали.
Однако общество порой неподатливо новому. И на обложках «Космополитана» нет-нет, да и появляется вопрос про того самого вожделенного незнакомца — из лифта или из клуба. Дай Бог, со временем эти обложки станут выглядеть так же старомодно, как перекопчёные дамы с необъятными имплантами наперевес.
И я сделаю первый малюсенький шаг к тому, чтобы это произошло скорее. Как минимум, отстану от подружек со своей былой феерически-порнографической прогрессивностью.
